вышла из дома декабрьской моросью, черной ночью,
на ходу отлетела подметка, дальше шла босиком,
перестала быть женщиной, женою, сестрою, дочерью,
расстегнула куртку, глядела, как под лучом
синеватого света кружились, почти не тая,
крупицы снега, и она все спускалась вниз,
на самое дно, когда ниже уже не бывает,
куда людей пускают только совсем одних.
и куда она пришла, там было черное поле,
выжженное поле, и камни ей ступни кололи,
и сломанные куклы на поле лежали,
и говорили ей «мама», и двигались, и дрожали,
а она все шла, и воздуха там никакого
никогда и не было, и ничем она не дышала,
и увидела могилу открытую, и сказала ей слово,
сказала, что очень устала.
а лежала там девочка-девочка, смешные пятнадцать,
длинные волосы, еще не рожавшие бедра,
и она пыталась к девочке прикасаться,
разбудить ее, по щекам ее гладила твердым,
а потом узнала себя, подростка,
и заплакала над собой, и взяла на руки,
и несла к реке по камням по острым,
между мигом узнавания и мигом разлуки.
девочка-девочка, длинные волосы, смешные пятнадцать,
девочка-девочка по реке уплывает.
и хорошие сны про любовь и котов ей снятся,
и голова у нее каштановая и большая.
и ничего плохого у нее не будет,
и улыбка у нее хорошая и простая.
стой на берегу. зарастает под грудью
черное, большое, болючее зарастает.