человек не то чтобы убивает другого, но просто он
ненавидит себя настолько, что плоть живая
восстает против себя самой – вгрызаясь, кусая
и себя, и того, кто в нее – эту плоть – влюблен.
а он грызет себя, не может не грызть.
он на свете бывает, но он не есть,
его внутренний зверь – голодная рысь –
через брюхо его пытается влезть
в его верхний мир, где летят стрижи
через небо и верхние этажи
бесконечных высоток;
он дверь открывает в подъезд –
оседает – ни встать, ни сесть.
ну а что до тех, кто сумел быть рядом?
не дадут ему ни воды, ни снаряда,
это внутренний зверь из него пробрался,
ухмыляется – извините, братцы,
и грызет – любого грызет из тех,
кто привиделся в сумрачной темноте,
и не может он в себя не вгрызаться,
как и в тех, кто вдруг случился быть рядом;
вот он едет — с василеостровской в рыбацкое –
и глаза его слепы, и каждый атом
аква тофана пропитан насквозь.
не подходи, говорит человек человеку, не подходи,
рысь с отравленными резцами живет у меня в груди,
не подходи!
а другой все равно подходит,
и порядок наводит, как в запущенном огороде,
прежде чем споткнется о черный камень,
прежде чем прыгнет зверь с отравленными клыками,
разорвет на части белое тело,
чтобы не любило, чтобы никогда не хотело,
никогда не любило.
только клекот на вымершей площади голубиный.
клекот голубиный.