Когда ступаешь в этот путь, обратно уже навряд ли выпадет свернуть. Она идет. Идет и ищет брата. И черен путь ее, извилист путь. Ее тропа идет через болота, и через буреломы, и холмы. Она идет сквозь лес ночной, и что-то ей светит в небе через тонны тьмы.
Здесь, говорили, водятся медведи. А также твари пострашнее, но – ее тропа одна на этом свете, она идет по ней, хотя темно. И холодно. Размякло черноземье, идут дожди, весь лес насквозь промок. И перед ней бросается на землю истерзанный и сморщенный листок.
Она твердит озябшими губами: «Мой брат в беде, но я его спасу». И хлюпает болото под ногами, и птицы звонко ухают в лесу.
А были – двое солнечных и смелых, бесстрашных, рыжих. Половинки две большого лета, что рвалось, звенело и стрекотало радостно в траве. Исполненные вечности и света, текли и длились. Было как должно. И было их не человек, а лето. И было их не двое, но одно.
Но, впрочем, лето кончилось давно.
Теперь она идет во тьме за братом, во тьме не видно никакого лета, одно лишь бесконечное болото. И тишина забила рот, как вата, тропа совсем не видится, и это всего страшнее нынче отчего-то.
Она идет, она его отыщет, и путь ее все длится и ветвится, но верная тропа поет ей чище, поет яснее, пусть и нет границы у карт ее, лежащих в запределье. Она дойдет в каком-нибудь апреле. Но ныне – темнота и косогоры, и путь лежит через холмы и реку, и если кто-то встретится, то впору и не узнать в ней будет человека.
И, расступаясь перед нею, сумрак ложится сизым озером ночным. И вот она склоняется над ним – набрать воды баклагу, бросить в сумку, поскольку бесконечна и темна ее дорога меж холмов крутых.
Склоняется над озером одна,
но отражает озеро двоих.