***
Говорила медсестра Оксана, когда мы курили:
– А ведь поступала же на пиар, и горя б не знала.
Вскидывалась умирающая старуха в запахе гнили,
И Оксана бежала ставить укол, подтыкать одеяло.
А она глазастая такая, смешливая, круглолицая,
А вокруг гниют и умирают, страшно, в сне не приснится,
А Оксана такая: ну чего, ну сама же выбирала больницу.
Когда рассветает, над тюльпанами во дворе запевают птицы.
О, если бы вы видели эти тюльпаны!
После суточной смены к ним выходишь, как пьяный,
Нюхаешь, чтобы убедиться, что ты на этом свете,
И они прекраснее, чем котята, щенки и дети.
А мы курили, потом привезли бомжа,
И Оксана что-то ему вколола, велела лежать,
И он глядел на чистую койку, на эту Оксану,
И, кажется, плакал, но было темно, так что врать не стану.
Когда Бог решит, что хватит нам, правда, жить,
Тут-то и выйдут вшивые эти бомжи,
Загнивающие изнутри старухи с гангреной,
Наркоманы с тощими лицами, тонкими венами.
И будет их войско от края до края, войско полуживое,
И тут-то Бог, конечно, вспомнит:
Оксана.
Оксаны.
Развернется, махнет рукою:
Живите, мол, дальше, никого я трогать не стану.
***
Санитарка сказала: умерла бабка из третьей.
Мы натянули перчатки и пошли.
У нее был лик, проваливающийся в бесцветье,
И глаза запавшие, как столетние,
Открытые, но не глядящие.
И кожа цвета земли.
Оля пощупала пульс и прошептала: «Живая».
Мы вышли из палаты, где спали женщины.
И было понятно, что на одну меньше
Их станет вот-вот. Но пока что она у края,
Не уходит, глядит в свое страшное никуда, и
Оля ещё сказала: «Прямо не верится.
Думала, вчера умрет. Я уже вызвала реанимацию,
Но пока ждала ее — походу, запустила сердце,
Теперь вот дышит и мается».
Я ее так и запомнила, ждущую умирания,
Обесцветившуюся, вперенную глазами в юность.
Оля сказала: «А бумаги надо подготовить заранее».
А старуха молчала и думала, что раньше боялась
Нагрешить, ошибиться, вызвать Господню ярость,
А теперь вот лежала и совсем ничего не боялась.
Так удивительно, Господи, совсем ничего.