новый удар приходит исподтишка,
из тишины, и не становится сил.
валишься на пол, горлом идет тоска,
руки кусаешь, горлом сухим свистя:
Господи, неужели я тебе не дитя?
Господи, неужели Ты меня позабыл?
именно тот удар, после коего слез
не остается, кашляешь насухую.
Господи, я ж у тебя на ладонях рос,
Господи, я же был не хуже других,
что ж ты молотишь меня, превращая в жмых,
в чистую скорбь, беззвучную и глухую?
мнилось, конечно: вовеки не отрекусь,
буду надежней камня, прочнее стали,
и донесу нелюдской, непомерный груз
до Твоего сияющего престола
не спотыкаясь, без жалобы и без стона.
просто все кости в теле разом устали.
вот и лежишь, распластанный, неживой,
словно подстреленный, и не поднять лица.
кашляешь: Боже, да есть ли выход иной,
выход наружу, кроме как отреченье?
вечно дышать вполвдоха – но облегченье
адовой боли, ужаса без конца?
вот я лежу здесь, и все мне дышать трудней,
разве не бросил меня Ты, осиротя?
шестьмиллиардное из твоих детей,
двадцатисемилетненькое дитя.
кровь человечья вязка, густа, солона,
и бесконечно мягка человечья плоть.
есть же какой-то предел, глухая стена,
есть же предел, которого не побороть?
нет.
вот ты лежишь – и горит на востоке свет,
и начинает живой накрапывать дождь.
вот ты встаешь – и это и есть ответ,
и через мрак и свою нелюдскую муку
чувствуешь на затылке Отцову руку,
крепче к ней прижимаешься
и
растешь.