Остается мешать антидепрессанты с шампанским,
Выходя под острые иглы первого снега.
Я – обнаженная, как черепаха с сорванным панцирем.
Я – животное, лишенное шанса побега.
Я – человек, родившийся без рубашки и кожи,
Я тысячью ртов говорю: мне больно, больно.
И я выхожу, а как тихо, как дико мне, Господи Боже,
Словно я затонувший корабль с торпедной пробоиной.
И я стою, как стояла на голой трассе,
Осенью, когда совершенно решила вскрыться,
Потому что с каждого кладбища, из лесов, из осенней грязи
На меня смотрели мертвые лица.
А в другой раз на ночной дороге под Гомелем
Меня вез на скорости двести пьяный самоубийца,
И мы пили из одной бутылки, и леса осенние голые
Хохотали нам в нечеловечески белые лица.
Если бы у меня была кожа, то она была бы забита
Татуировками лиц тех, кто меня любили,
Но я – кровоточащий кусок мяса в темноте черней гематита,
И мне нечем их помнить, потому сгодятся любые.
И я выбегаю под снег, и снег бьет меня, и все не устанет.
А я смеюсь, я уже никто, и ничто меня ранить не может.
Или, Или, лама савахфани.
Боже, Боже.