Поезд идет по синему воздуху.
Здесь уже северно,
тут и там поднимаются пушистые ели.
Разломались, раскинулись, заиндевели —
среди долин
в пятнах бродячего снега.
Так светло и тревожно ехать в сумраке пегом.
Черный, синий, да белого клочья,
птица взмывает в небо прямо над поездом,
черная тоже, как небо ночью,
и река по равнине – черным поясом.
Так невероятно, послушай меня,
так невероятно странно,
что я одна еду по призрачному туману,
что я не могу показать это тебе,
что я – здесь, а ты – за тысячу километров,
где нет вот этих пушистых елей,
и этих волнистых долин,
и едва различимого ветра.
За тысячу или, может быть, дальше,
я потерялась, не знаю, нет здесь координат,
нет интернета, нет мобильной связи,
только река – черна, да лесок – мохнат,
проплывают, ни слова не говорят.
Ты говорил на прощание,
что мы все равно всегда вместе,
но это не так,
каждый из нас один,
каждый всегда один,
каждый с рожденья один,
проступает над домиком темный дым,
каждый один, как космонавт в безвоздушном
черном пространстве, каждый из нас – однодушный,
видит сны о слиянии, но удается проснуться.
Иногда, конечно, удается соприкоснуться,
но это слишком странно,
слишком меняется от этого все,
слишком огромная приоткрывается тайна.
и хорошо, что это заканчивается,
как только мы размыкаем наши тела.
Иначе я бы, наверно, с ума сошла.
И поэтому я никак тебе не расскажу,
никак не передам,
как идет мой поезд по деревьям и облакам,
как оно щемительно и зябко,
когда уплывают во все более глубокую синеву
тоненькие березки,
как тонет в сумерках звук,
как долины, перечеркнутые узкими ручьями,
сменяются паутиной весеннего леса,
как на синем, темнеющем небе облака нежны и белесы,
и еще вот как женщина идет
с розовым зонтом
по рельсам, прямо по рельсам,
в северном этом пейзаже – почти апрельском,
все вперед и вперед,
по сумеркам этим березовым,
и зонт у нее, невероятно, ну представляешь себе, розовый.
…
(Но я все равно хочу прикасаться к тебе).