Я пел о цветущем вереске и о том,
как в воде отражаются звезды, как окоём
зари становится алым и золотым,
и ночь сиреневая расходится по-над ним.
И слушал меня мой пес, что бродил со мной,
и слушали волны, и подпевал козодой,
и так текло нехитро житье-бытье.
Пока я не встретил ее.
Она стояла над шумной белой водой –
по пояс в тумане и запахах сентября.
Она сказала мне: «Уходи, не стой –
ты знаешь, кто я и что захочу себе я».
Она говорила мне, что у Ланнон Ши
ни сердца нет, ни человечьей души.
Она сказала: «Я дам тебе песни – но
ты знаешь сам, что я захочу взамен».
И я протянул к ней руки. Так суждено.
И был сентябрь безумен и благословен.
У Ланнон Ши человеческой нет души,
но сердце есть, и в сердце горит огонь.
И я пою о ней, покуда я жив,
и я подползаю к ней целовать ладонь.
И в этом ее безумном вечном огне
сгораю я, как листва в осенних кострах.
Но я пою – и как же замолкнуть мне?
Но я пою – и не ведаю, что есть страх.
Пусть длиться недолго этому сентябрю –
пою, не смотрю, как слетается воронье.
И скоро день догорит, и я догорю.
Закончу песню, усну подле ног ее.
Возьми, возьми меня, я сгорю дотла.
Возьми из меня все то, что захочешь взять.
Лежу под небесами цвета стекла,
и она, склонившись, за руку берет, как мать.