Замерзаю я, зябну, никак не согреться мне. Я, наверно, навеки останусь в этой зиме. Не согреться огнем и не развести очаг, и мне кажется — будет отныне навечно так.
Говорили: приходит из льдов, напрямую в сны,
никого не жалеет. У нее ярко-алый шарф
и глаза изумительной, странной голубизны.
Не ходи за нею, покуда в тебе душа,
пока бьется сердце, качает по жилам кровь.
Защитит огонь в печи и знакомый кров.
Говорили старухи, проходившие мимо двора,
говорили прадеды, кости гревшие у печи,
но откуда ж мальчишкам знать, что такое страх,
приключений-то хочется, сколько нас ни учи.
Я не помню давно, не знаю, сколько мне лет. Я когда-то яблоки рвал, голубей гонял, но она пришла, и в ней был незнакомый свет, навсегда за собой потянувший в дорогу меня. Я собрался и вышел в январскую темноту, вдалеке голубые мерещились огоньки. И снежинки, медленно плывшие на свету, таяли, коснувшись моей руки.
Я, конечно, верил. Я был отчаян и глуп. Износил не одни сапоги, не один тулуп. Голубой вдалеке смеялся неведомый свет. Я искал да искал – неведомо сколько лет.
Я вернулся. Снег заметает мой старый дом, и никто в деревне давно не помнит меня. Я пытаюсь согреться, сижу над печным огнем. Он испуганно пляшет, стены и пол багряня, но не тает снег. И руки мои холодны. Я напился синего света полной луны, я навек утонул в незнакомой голубизне.
Потому, ложась мне в руки, не тает снег.