*
Ноябрь, электричка до Гатчины, поезд идет лесами,
к вечеру холодает, сосны кажутся парусами,
вытекает тепло из маленького человечка.
Черная жатва, Черная моя речка.
Не помню, я уже, наверное, говорила,
что здесь, на севере, каждую безымянную реку
называли Черной. От темного ила,
прибившегося по брегу,
они все друг на друга похожи.
Я ехала здесь же, когда я была моложе
и лучше на три, кажется, года.
В ноябре здесь всегда дурная погода,
и мертвые ходят среди людей.
Вот, например, вот этот пацан — стоит, не садится,
или вот эта тетка с корзиной груздей,
я научилась узнавать их лица.
*
Время печь свежий хлеб, но я не умею.
Поэтому подойду к киоску с шавермой,
попрошу у Махмуда свежий лаваш, понесу его через аллею,
теплый еще — это сойдет, наверно.
Все-таки лучше, чем магазинный.
Вечер, да мелкий дождь, да свет синий,
некоторый взгляд извне,
рюмка, накрытая ломтем, на окне.
Это максимально русское:
поминать наших мертвых водкой, хлебом, блинами.
и вся наша музыка,
и традиция — третий тост, не чокаясь, за тех, кто не с нами.
*
Вот так и сиди, вглядываясь.
Смерть делит мир надвое.
Черные сосны, болота ржавые,
Черная жатва.
Возьми, говорю пацану, с собой шоколадку,
хоть вспомнишь, как это — сладко,
а больше ничего с собой не взяла.
Хоть бы крохой поделиться тепла.
Передай, говорю, моим, что я их не забыла,
пусть прилетают птицами белокрылыми.
и сходит он, идет в бурьяне золотом,
и речка Черная струится под мостом.