У этой карельской женщины
глаза были огромны – прозрачнее
озёр её родины; впрочем, озёра тоже,
казалось, – зрячие.
Она открыла путнику дверь
и постелила чистые простыни,
и указала дальнейший путь —
налево и на Берёзовые Росстани,
туда, где север становится всё глубже,
ночи – прозрачными, звёзды – меньшими.
Что ты знаешь о Карелии, путник?
Что ты знаешь о её женщинах?
Она сказала: «Не ходи на мёртвую гору,
там до сих пор живут наши древние духи,
не касайся памяти наших мёртвых,
поверь старухе».
И дождь шёл, ложась на дорогу
к горе, куда до сих пор приходили шаманы,
и она подбросила дров в печку-буржуйку,
и старый дом нагревался, и было странно,
как она стоит – словно вышедшая из мифа,
из скал и воды, из строк Калевалы,
и наутро листья ложились котятами к ней на плечи,
когда она у порога путника провожала,
и дорога к мёртвой горе через жизнь её проходила,
и не было больше ничего, ничего не было,
только дожди да маленький карельский посёлок,
только плечи её обнявшее карельское небо.
Совершенно внезапно обнаружила, что у меня есть стишок, который публиковался в “Литературной России”, а больше нигде не публиковался (я отправила его на конкурс и немедленно забыла).