Не звоню тебе даже во сне – рассказать про сирень,
Как она проявляется светом в московском дворе,
Как на лавках под ней пьют бомжи, пока солнце и день,
А потом засыпают, приникнув к древесной коре.
Ты стал дальний и давний, немыслимый стал арт-объект,
Даже больше, чем ранее, ты представим для любви,
Но иной – да, не той, что была, “человек-человек”,
А, скорее, цвет ириса и винограда извив.…
Не звоню тебе даже во сне – рассказать про сирень,
Как она проявляется светом в московском дворе,
Как на лавках под ней пьют бомжи, пока солнце и день,
А потом засыпают, приникнув к древесной коре.
Ты стал дальний и давний, немыслимый стал арт-объект,
Даже больше, чем ранее, ты представим для любви,
Но иной – да, не той, что была, “человек-человек”,
А, скорее, цвет ириса и винограда извив.…
Не звоню тебе даже во сне – рассказать про сирень,
Как она проявляется светом в московском дворе,
Как на лавках под ней пьют бомжи, пока солнце и день,
А потом засыпают, приникнув к древесной коре.
Ты стал дальний и давний, немыслимый стал арт-объект,
Даже больше, чем ранее, ты представим для любви,
Но иной – да, не той, что была, “человек-человек”,
А, скорее, цвет ириса и винограда извив.…
Санитарка сказала: умерла бабка из третьей.
Мы натянули перчатки и пошли.
У нее был лик, проваливающийся в бесцветье,
И глаза запавшие, как столетние,
Открытые, но не глядящие.
И кожа цвета земли.
Оля пощупала пульс и прошептала: “Живая”.
Мы вышли из палаты, где спали женщины.…
Санитарка сказала: умерла бабка из третьей.
Мы натянули перчатки и пошли.
У нее был лик, проваливающийся в бесцветье,
И глаза запавшие, как столетние,
Открытые, но не глядящие.
И кожа цвета земли.
Оля пощупала пульс и прошептала: “Живая”.
Мы вышли из палаты, где спали женщины.…
Санитарка сказала: умерла бабка из третьей.
Мы натянули перчатки и пошли.
У нее был лик, проваливающийся в бесцветье,
И глаза запавшие, как столетние,
Открытые, но не глядящие.
И кожа цвета земли.
Оля пощупала пульс и прошептала: “Живая”.
Мы вышли из палаты, где спали женщины.…
Санитарка сказала: умерла бабка из третьей.
Мы натянули перчатки и пошли.
У нее был лик, проваливающийся в бесцветье,
И глаза запавшие, как столетние,
Открытые, но не глядящие.
И кожа цвета земли.
Оля пощупала пульс и прошептала: “Живая”.
Мы вышли из палаты, где спали женщины.…
Нельзя привязываться к военным, только
Он говорил: соблюдаем дистанцию,
Восемь – десять метров: разлет осколков,
Если в меня прилетит – чтобы другим не остаться
В этой земле. Глаза его были как вишни.
Я думала, что его прикроет Всевышний,
Но он тогда никого не прикрыл.…